Лето стояло дождливое. В городском саду над рекой крапива разрослась выше скамеек и закрыла могильную каменную плиту. На плите была выбита надпись: “Сибиряки – писателю Сибири”.
Раненые из соседнего госпиталя часто приходили в сад, сидели на могильной плите, покуривали, смотрели на реку, удивлялись. Глубокая и величавая, она огибала глинистую гору с заглохшим садом и уходила в такие далекие дали, что от одного взгляда на них становилось спокойно на сердце.
Иногда в саду появлялся босой мальчишка с ведром и клеил на забор афиши. Бойцы читали и огорчались: внизу, в городе, шли новые картины в кино, а старший врач редко отпускал бойцов в город, все посмеивался, говорил, что от скуки лучше заживают раны.
Но когда появилась афиша об открытии зверинца, вывезенного из южного прифронтового города, бойцы взволновались всерьез. Даже решили послать к старшему врачу ходатаев с просьбой отпустить выздоравливающих в зверинец и выбрали для этого двух приятелей-стрелка Федоткина, родом из Сапожка (есть и такой город в России) и Наума Бершадского из Тирасполя. Но Бершадский наотрез отказался идти к врачу и объяснил бойцам, что на это есть у него веская причина.
Причина действительно была, и заключалась она в подписи под афишей: “Директор зверинца Розалия Бершадская”. Наум прочел эту подпись и сразу заскучал, потерял присутствие духа.
Дело в том, что Розалия Бершадская была не кем иным, как матерью Наума. С детства она называла Наума не иначе, как “босяком”. У старухи были на это, конечно, свои основания: Наум учился кое-как, предпочитал гонять голубей, играть по задворкам в “три листика”, делать набеги на баштаны на берегу Днестра и воровать там дыни у беззубых сторожей. Но по натуре Наум не был плохим человеком. Он это знал, и не его вина, что у него получился легкомысленный подход к жизни.
Больше всего Розалия Бершадская негодовала на сына за его уменье жить “по блату”.
Понятно поэтому, что Наум заскучал. Он боялся неожиданной встречи с матерью, хотя вместе с тем втайне и желал ее. Как-никак, а он любил эту беспокойную старуху. С ней было связано воспоминание о детстве с его нестерпимым солнцем, гудящими базарами, запахом абрикосов.
Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Федоткину, но тот отнесся к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму было досадно, что Федоткин, курносый, веснушчатый парень, ничего не понимает в таких делах, как воспоминания о детстве.
Звери долго не могли успокоиться после пережитых бомбежек. Стоило где-нибудь в городе зафыркать грузовику, как они начинали поглядывать на небо, волноваться и от волнения переставали есть. Тогда старый сторож Давид приходил к Розалии Борисовне, швырял в сердцах на стол через окошко кассы кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
— Примите мясо и сократите свои нервы, эвакуант! – отвечала, сдерживаясь, Розалия Борисовна.
Такие ссоры случались каждый день, пока, наконец, в зверинце не появились раненые бойцы из госпиталя.
Розалия Борисовна заулыбалась и, не доверяя Давиду, сама давала объяснения о нравах зверей.
Бойцы осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался, сел около кассы, закурил.
— Нога тоскует, – сказал он. – Малость передохну и поковыляю обратно.
— Пожалуйста,-ответила Розалия Борисовна.- Хотите чаю?
Боец от чая не отказался.
— Знавал я на фронте одного человека, – сказал боец, – по фамилии Бершадский.
— Ох, товарищ, – сказала Розалия Борисовна тонким голосом. – У меня сын на фронте. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
— Звали его Наумом, – пробормотал боец и с опаской посмотрел на Розалию Борисовну.
— Так это же он!-воскликнула Розалия Борисовна и засмеялась. – Мой босяк! Вы из одной с ним части?
— Нет, – сказал боец. – Я его издали знал. Он работал продавцом в ларьке Военторга.
Розалия Борисовна встала, покраснела от гнева, подняла руки к небу и потрясла ими:
— Я так и знала. Трус! Блатмейстер! Другие люди бьются с немцами, а он торгует в тыловом ларьке. Нашел себе место! Позор на мою седую голову! Я ему покажу, что должен делать на фронте мой сын. Он у меня поплачет! Он у меня как миленький возьмет автомат и будет драться как надо. Тоже новости- торговать! Чем?
— Махоркой он снабжает бойцов,- испуганно пробормотал раненый.
— Чтобы он подавился той махоркой! – крикнула Розалия Борисовна.
Боец позабыл о чае и торопливо заковылял к госпиталю.
Федоткин ничего не сказал Науму о разговоре со старухой, но дня через два он снова появился в зверинце, подошел к кассе, где сидела Розалия Борисовна, просунул голову в окошко и быстро сказал: – А ваш сын, между прочим, хотя и торгует махоркой, а геройский человек и представлен к ордену Красного Знамени.
— Ну-ну! – сурово пробормотала Розалия Борисовна. – Не втирайте мне очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
— Воля ваша, – сказал Федоткин, – а врать мне нет интереса. Он мне не сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
— Он здесь? – крикнула Розалия Борисовна и вскочила.
— Выписался, – торопливо ответил Федоткин, отводя глаза. – Вы слушайте, что я скажу. Немцы окружали наш дот, а приказ был держаться в том доте до прибытия подмоги – одним словом, до тех пор, пока начнет развиднять. И говорит командир дота по телефону: “Держимся и не уступим дот, но маловато патронов для пулемета и опять же если бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни крошки, что ты будешь делать! А? Без табаку сердце томится и в глазах пусто”. И тут вызывается Наум Бершадский, случайный человек в нашей части, доставить на дот и патроны, и табак, и спички. “Дайте мне, – говорит лейтенанту, – одного парня для подмоги, потому что у человека не десять рук”. Лейтенант согласился, и пополз Наум в дот. Как только его пронесло – никому не известно, но он, однако, дополз и табаку всем дал, а командиру особо – пачку дорогих папирос. И по случаю внезапной смерти командира дота взял на себя распоряжение, как человек тертый и ученый в школе, и продержался, пока не развидняло. А вы говорите – босяк! Обидно бойцу слышать такие слова.
Розалия Борисовна заплакала и долго не отпускала Федоткина.
— Вот видите, товарищ, – сказала она ему напоследок, – хорошее воспитание никогда даром не пропадает. Об одном я только жалею, что он уже выписался из лазарета и нет его в этом городе.
— Оно, конечно, жалко, раз вы его простили, – сказал боец. А когда возвращался в госпиталь, то ругал Наума и говорил в пространство:
— Ну и волынка же с этим Наумом, черт его подери!
На следующий день Наум пришел в зверинец. Розалия Борисовна поймала его и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
— Бросьте, мамаша! Что это, ей-богу, за обращение!
Так окончилась эта маленькая история в сибирском городе. Наум уехал на фронт, а раненые передавали рассказ о нем и о Розалии Борисовне из уст в уста и, сидя на могильной плите, говорили, что материнское слово всегда отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст колос.
Розалия Борисовна иногда приходила в старый сад – тут ведь часто бродил на костыле ее Наум, – слушала издали пенье бойцов и даже плакала. Уж очень широко и печально пели бойцы, как будто дарили этой родной стороне свои песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.
 

Похожие статьи:

В классе у Мастера → Клубочек. Драматургия урока

Парта. Воспитание в обществе и школе → Поляки

В царской ложе → Павел Васильев. Вот как бывает

В классе у Мастера → Как писать красиво? Михаил Пришвин

Парта. Воспитание в обществе и школе → Идеальная коммуникативность