Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле (1867)

LXXVIII
 

К десяти часам утра Уленшпигеля и Сооткин привели в застенок. Здесь были судьи, писарь, старшины, палач из Брюгге с помощником и лекарь.
Судья спросил Сооткин, не утаила ли она какого-либо имущества, принадлежащего императору. Она ответила, что у нее нет ничего и что она ничего не могла утаить.
— А ты? — спросил судья Уленшпигеля.
— Семь месяцев тому назад, — ответил он, — мы получили по наследству семьсот червонцев. Часть мы издержали; где находятся остальные, я не знаю. Думаю, что прохожий, посетивший наш дом на наше несчастье, унес остальные; с тех пор я денег не видел.
Судья спросил, настаивают ли они оба на том, что они невинны.
Они ответили, что не прятали никаких денег, принадлежащих императору.
Тогда судья сказал печально и настойчиво:
— Улики против вас велики, обвинение представляется основательным: если вы не сознаетесь, вам придется претерпеть пытку.
— Не трогайте вдову! — вскричал Уленшпигель. — Рыбник купил все, что было.
— Дурачок, — сказала Сооткин, — мужчина не вынесет тех мук, которые может претерпеть женщина.
И, увидев, что Уленшпигель, боясь за нее, побледнел как мертвец, она шепнула ему:
— У меня есть сила и ненависть.
— Не трогайте вдову, — сказал Уленшпигель.
— Возьмите меня вместо него! — крикнула Сооткин.
Судья спросил палача, принес ли он все орудия пытки, чтоб узнать истину.
— Все готово, — ответил палач.
Судьи посоветовались и решили, что для раскрытия правды надо начать с матери.
— Ибо, — сказал один из них, — нет сына столь жестокосердого, чтобы он мог видеть страдания своей матери, не сознавшись в преступлении ради избавления ее. То же сделает всякая мать для своего детища, хотя бы у нее было сердце тигрицы.
— Посади женщину, — приказал судья палачу, — и вложи ее руки и ноги в тиски.
Палач повиновался.
— О, не надо, господа судьи, — взмолился Уленшпигель, — возьмите меня вместо нее, раздробите мне кости рук и ног, но отпустите вдову!
— Помни о рыбнике, — сказала Сооткин, — меня не покинули сила и ненависть!
Уленшпигель побледнел и смолк, дрожа от возбуждения.
Тиски состояли из маленьких деревянных палочек, которые вкладывались между пальцев и были так соединены хитроумной механикой из веревочек, что палач мог по требованию судей сдавить разом все пальцы, сорвать мясо с косточек и раздробить их или же причинить жертве лишь слабую боль.
Он вложил руки и ноги Сооткин в тиски.
— Дави! — сказал судья.
Он сдавил очень сильно.
Тогда, обратившись к Сооткин, судья сказал:
— Укажи место, где спрятаны червонцы.
— Не знаю, — простонала она.
— Сдави сильней, — приказал он.
Уленшпигель, желая прийти матери на помощь, старался разорвать веревку и освободить связанные на спине руки.
— Не давите, господа судьи, — говорил он, — это косточки женщины, нежные и хрупкие. Птица может сломать их своим клювом. Не давите! Господин палач, я говорю не с вами, потому что вы ведь обязаны исполнять приказы судей. Но сжальтесь, не давите!
— Рыбник! — сказала Сооткин.
И Уленшпигель умолк.
Но, увидев, что палач все сильнее закручивает тиски, он не выдержал:
— Сжальтесь, сжальтесь, господин судья! Вы раздавите пальцы вдове, которой ведь надо работать. Ой, ноги! Ведь она и ходить не будет! Помилуйте, господа судьи!
— Ты умрешь недоброй смертью, рыбник! — вскричала Сооткин.
И кости ее трещали, и кровь капала из ее ног на землю.
На все это смотрел Уленшпигель, и, дрожа от муки и гнева, он говорил:
— Женские кости, господа судьи, не сломайте их.
— Рыбник! — простонала Сооткин.
И голос ее был тих и сдавлен, точно речь призрака, и Уленшпигель дрожал и кричал:
— Что же это, господа судьи, ведь кровь льется из ее рук и ног! Переломали кости вдове!
Лекарь дотронулся пальцем, и Сооткин издала страшный крик.
— Признайся за нее, — обратился судья к Уленшпигелю.
Но Сооткин смотрела на него своими широко раскрытыми, точно у покойника, глазами. И он понял, что должен молчать, и тихо плакал.
— Так как эта женщина одарена твердостью мужчины, — сказал судья, — то надо испытать ее упорство пыткой ее сына.
Сооткин не слышала, ибо от невероятной боли потеряла сознание.
При помощи уксуса ее привели в себя.
Затем Уленшпигеля раздели догола, и так он стоял обнаженный перед матерью. Палач сбрил ему волосы на голове и на теле и осмотрел, не скрыто ли у него где какое-нибудь чародейство. При этом он заметил у него на плече черное родимое пятно. Много раз втыкал он туда длинную иголку, но так как из проколов потекла кровь, он убедился, что пятно не имеет колдовской силы. По приказанию судьи, руки Уленшпигеля привязали к веревкам, перекинутым через блок, привешенный к потолку. Палач, по указанию судей, начал вздергивать, встряхивать, подбрасывать вверх и вниз обвиняемого. Девять раз проделал он это, между тем как к обеим ногам Уленшпигеля было привязано по гире, в двадцать пять фунтов каждая.
При девятой встряске лопнула кожа на лодыжках и кистях, и берцовые кости начали выходить из суставов.
— Сознайся, — сказал судья.
— Нет, — ответил Уленшпигель.
Сооткин смотрела на сына, но сил кричать или говорить у нее не было. Она только вытянула вперед руки и шевелила окровавленными пальцами, точно желая сказать, что от этой пытки ее должны избавить.
Палач еще раз поднял и сбросил Уленшпигеля. И кожа на кистях и лодыжках разорвалась еще сильнее, и еще дальше вытянулись ножные кости из суставов; но он не кричал.
Сооткин рыдала и потрясала окровавленными руками.
— Укажи, где спрятал деньги, — сказал судья, — и ты будешь прощен.
— Пусть рыбник просит о прощении, — ответил Уленшпигель.
— Ты смеешься над судьями? — спросил один из старшин.
— До смеха ли мне, увы! — ответил Уленшпигель. — Это вам показалось, честное слово!
Затем Сооткин увидела, как палач, по приказу судьи, разжег в жаровне уголь, а его помощник принес две свечи.
Она хотела подняться на своих истерзанных ногах, но упала обратно на скамью и только кричала:
— Уберите уголья! Господа судьи, пожалейте бедного мальчика, уберите уголья!
— Рыбник! — крикнул Уленшпигель, увидев, что она слабеет.
— Подымите его на локоть от пола, — сказал судья, — поставьте жаровню ему под ноги и держите свечи у него подмышками.
Палач повиновался. И остатки волос подмышками у Уленшпигеля трещали и чадили от огня.
Он кричал, а мать всхлипывала:
— Уберите огонь!
— Укажи, где деньги, и ты будешь освобожден, — сказал судья. — Мать, сознайся за него!
— А кто ввергнет рыбника в геенну огненную? — сказал Уленшпигель.
Сооткин покачала головой в знак того, что ей сказать нечего. Уленшпигель скрежетал зубами, и Сооткин смотрела на него обезумевшими, заплаканными глазами.
Но когда палач потушил свечи и пододвинул жаровню под ноги Уленшпигелю, она закричала:
— Господа судьи, пожалейте же его, он не знает, что говорит.
— Почему же он не знает, что говорит? — коварно спросил судья.
— Не спрашивайте ее дальше, господа судьи, вы же видите, что она обезумела от боли, — сказал Уленшпигель. — Рыбник солгал.
— И ты, женщина, утверждаешь то же самое? — спросил судья.
Сооткин сделала головой утвердительный знак.
— Сожгите рыбника! — крикнул Уленшпигель.
Сооткин молча подняла к небу сжатый кулак, точно проклиная кого-то.
Но в это время вспыхнули пламенем угли на жаровне под ногами ее сына, и она закричала:
— Господи боже, пресвятая дева на небесах, прекрати эти мучения! Сжальтесь! Уберите жаровню!
— Рыбник! — прохрипел Уленшпигель.
Кровь хлынула у него изо рта и носа, голова его упала, и так он висел без движения над жаровней.
И Сооткин закричала:
— Умер! Умер мой бедный сиротка! Убили его! Его тоже! Уберите жаровню, господа судьи! Дайте мне обнять его, дайте умереть вместе с ним. Вы же знаете, что я не могу убежать на своих переломанных ногах.
— Отдайте ей сына! — сказал судья.
Началось совещание.
Палач развязал Уленшпигеля и, голого и окровавленного, положил на колени к Сооткин, а лекарь вправлял ему вывороченные суставы.
Мать целовала Уленшпигеля и приговаривала:
— Бедный мой мальчик, бедный мученик! Если господа судьи позволят, я уж тебя вылечу, но очнись же, Тиль, сын мой. Если вы убили его, господа судьи, я пойду к его величеству, ибо это противозаконно, и вы увидите тогда, что может сделать бедная женщина против злых людей. Но вы отпустите нас, господа судьи. Ибо нет никого и ничего на свете у нас, у бедняков, на которых так тяжело легла десница господня.
По совещании судьи вынесли следующий приговор:
«Принимая во внимание, что вы, Сооткин, вдова Клааса, и вы, Тиль, сын Клааса, про прозванию Уленшпигель, обвинены были в утайке имущества, которое — невзирая на все права собственности — принадлежало на основании конфискации его королевскому величеству, и однако, несмотря на жестокие пытки и достодолжное испытание, не признались ни в чем, — суд признает улики недостаточными и объявляет вас, женщина, ввиду жалостного состояния ваших членов, и вас, мужчина, ввиду тяжких мук, перенесенных вами, свободными и разрешает вам селиться здесь или там, где угодно, в городе, у всякого обывателя, который, невзирая на вашу бедность, примет вас к себе на жительство.
Дано в Дамме октября двадцать третьего дня 1558 года от рождества господа нашего Иисуса Христа».
— Бог да вознаградит вас за милость, господа судьи! — сказала Сооткин.
— Рыбник! — простонал Уленшпигель.
И мать с сыном отвезли на телеге в дом Катлины.