Если вам, дорогой друг, нужно представлять Станислава Куняева, то хотелось бы, простите, спросить: "А какие книжки вы читали?". Тех, кто "по-взрослому" вникает в вопросы русской культуры нашего времени и стремится получить на них честный — не "толератный" — ответ, знают этого человека и его статьи.
Да, в своих статьях Станислав Юрьевич Куняев называет вещи и людей их именами. Собственными. Как они есть в жизни. Поэтому читателю многое становится понятным в жизни страны и народа. Не "мы" ошибались, не "наши" заблуждения, а конкретно: как звали того, кто "ошибался" или "заблуждался". Попробуйте, назовите. Сумеете? А С.Ю. Куняев так всю жизнь. Именно поэтому его и читают те, кому нужно — разобраться и добраться до корней.
Но я хочу предложить вашему вниманию небольшой лирический отрывок из его книги "Русский дом" — сборника статей и выступлений за разные годы.
 

Станислав Юрьевич Куняев. Русский дом (2013).

Отрывок

… Однажды на Севере в маленьком аэропорту поморского села, слушая текущую в уши из транзистора какую-то «Песню-77» или «78» (уже забыл), я написал небольшое стихотворение, как будто специально для нашей дискуссии.
 

Рифмачи, трубачи, хохмачи,
разноликое племя эстрады,
я подумал в деревне Ручьи,
над которой пылают закаты,
что исчезнут, в пространстве смердя,
гонорары, престижи, афиши,
но дойдет до грядущего дня
этот вечный дымок из-под крыши,
где старуха, что зелье варит
и бормочет обрывок напева,
с большей страстью культуру творит,
чем вся ваша большая капелла...
Потому что ее существо,
зная цену и слову и хлебу,
невелико, но и не мертво
и работает не на потребу...

 

* * *

После публикации в «Литературной газете» многие рассерженные авторы возмущались: как, мол, он смел противопоставить великим и всенародно известным именам эстрады какую-то то ли самогонщицу, то ли вообще несуществующую мифическую старуху, придуманную специально, чтобы очернить кумиров?
А я читал эти письма, и перед глазами вставала древняя поморская деревня, три неровные улицы домов с чахлыми палисадниками, с одной стороны шум прибоя – там Белое море, с другой – река. Во время отлива вода уходит далеко от берега и тяжелые рыбацкие лодки ложатся на глянцевое илистое дно. Ветер. Песок. На холме черный контур деревянной церкви, словно бы врезанный в алый морской закат.
– Здравствуйте, бабушка! Давайте помогу...
– Ну помоги, милок, старухе...
Распилили несколько чурок. Разогнулись передохнуть.
– Лет-то сколько, бабушка?
– Да без году восемь десятков!
– А что дрова одна пилишь – ай помочь некому?
Два синих глаза на изрезанном морщинами круглом лице молодо блеснули:
– Одна пилю, одна колю, одна поленницу кладу! Пошли в избу, чайком угошшу!
Мы подошли к ее громадному дому, стоявшему на берегу реки. Его парадная стена выгнулась, словно кто надавил на нее изнутри, окошки перекосились, крыша, обросшая зеленым мхом, кое-где провалилась, взвоз со стороны улицы обрушился...
Евлампия Анкудиновна поняла мой недоуменный взгляд.
– Одна я осталась на свете. Родных – никого. Одна пилю, одна колю… А народ-то какой нынче пошел: позовешь мужика на помочи – бутылку купить надо. А вся пензия тридцать восемь рубликов.
За самоваром она рассказала мне всю свою жизнь.
– Мужа-то взяли в сентябре сорок первого. А в феврале он погиб. Вон мы с ним – красивая у нас пара была! Кудрявый был мой Василий, да и я ничего...
Со стены с большой фотографии в черной самодельной рамке на нас смотрели молодые – скуластая крепкая девушка и чубатый парень. – Так после Василия одна и живу. Ни с кем не связалась. Не дал бог сыру, а сывороткой не нахлебашся… Пензию-то мне колхозную дали поперва восемнадцать рублей. Ну, думаю, плохи твои дела, Евлаша. Пошла к морякам прачкой – восемь годов стирала, потом уборщицей в клубе пять годов, вот справок и набрала на тридцать восемь рубликов. – Евлампия улыбнулась, победно блеснув крепкими зубами. – Да ишшо картошку сажаю – летось колхозу сдала шесть мешков по семь копеек за кило. Жить-то надо! Избу мне токо надо поправить. Хоть бы крышу перекрыли. За стол сяду – и в чашку текет, засну – по роже текет, перевернусь – на спину текет… Да снегу за зиму с повети в сени целый сугроб нанесет. Изба без заду, что баба без задницы, – озорно засмеялась она. – Председатель приходил: давай, говорит, Евлампия, тебя в комнату сельсоветовскую переселим! А я никуда со своей избы не пойду, пусть задавит меня. Помогите горюшку вылезти на волюшку из завалинки своей. Стенку клеенками обила и живу. Сама живу и скотинку держу. Был кот Фомка, по девкам пошел и пропал – на шапку попал. А кошка Машка взамен родила мне Ваську – глядишь, принесет счаську...
Кошка Машка с котенком Васькой возились на кровати с никелированными блестящими набалдашниками. Над кроватью висела фотография – человек тридцать мужиков в кепках, дешевых пиджаках, в сапогах – худые, скуластые обветренные лица. «25.7.1933 г. Совещание капитанов зверобойного промысла».
Глядя на фотографию, Евлампия погрустнела:
– Вот там, в середке, в первом ряду Василий мой сидит...
Напившись чаю, мы вышли допилить дрова. Ветер усилился, принося со стороны моря песок и соленую влагу. Вечерело. Черный контур церкви торчал на песчаном холме, разрезая пополам полоску красного заката.
Мы взвалили на козлы сутунок. Пила шла тяжело. Раза три пришлось передохнуть, распрямиться, поглядеть на закат, на клочья пены в реке – вода прибывала с моря. «Вода заживала» – начинала жить. –
Листвяк! – с восхищением глядя на сутунок, сказала Евлампия. – Болонь-то сгнила, а сердце цело. Пилишь – не распилишь...
Именно о ней, вспоминая ее живой переливающийся язык, ее шутки, прибаутки, присказки, рождающиеся на глазах, ее глаза – два голубых василька на коричневом морщинистом лице, я написал впоследствии стихотворение, столь возмутившее поклонников нашей эстрадной, массовой культуры.
И не подозревала бедная Евлампия Анкудиновна, сколько проклятий посыпалось на ее голову: «Тоже нашел кого противопоставить великим людям – Высоцкому, Пугачевой, Резнику...».
А я читал эти проклятья и вспоминал Евлампию Анкудиновну, ее синие невыцветшие глаза, седые густые волосы, белозубую улыбку и грусть, которую она всю жизнь носит в своем крепком, как сердцевина лиственницы, сердце и с которой она борется живым словом, рожденным в ее народе здесь, на неуютной северной земле, где шумит море, свистит на ветру песок, «заживает вода» и пламенеют в редкие тихие вечера тревожащие душу закаты.
– Не дал бог сыру, а сывороткой не нахлебашся!
– Помогите горюшку вылезти на волюшку!
– Одна пилю, одна колю, одна поленницу кладу!