Борис Андреевич Пильняк. Рождение прекрасного (1934)

 

   Памяти Ефима Вихрева

 

Глава первая
 

На шестьдесят седьмом этаже Крайслер-былдинга в Нью-Йорке, в Клубе Художников и Красноносых на улице Карла-Иоанна в Осло, в бумажном домике на Нака-Токайдо, около Токио, трижды было одно и то же. Люди склонялись над лаком и красками, их лица сосредотачивались внимательностью и восхищением, их глаза опускались в искусство. Маргарэт Бурк-Уайт спросила восхищенно:
   — Это древность?
   — Нет, это современность, самая настоящая, сегодняшняя.
   — Это — Советская Россия?
   — Да, современная Советская Россия и Россия русских деревень.

Глава вторая
 

Поезд пришел на рассвете. На станции ждали подводы. Подводы потащили в российские проселки и пейзажи. Ехали целый день по распутице полей, березовых рощиц и перелесков, соснового леса. Возчики по дороге пили водку, толковали о колхозах и пели песни. Ехали россияне, в компании с ними — норвежец. Норвежец в распутице сидел на телеге, задрав ноги выше головы. Россияне и норвежец были писателями. Они ехали затем, чтобы наблюдать рождение искусства. День был традиционен, как российский пейзаж первых дней весеннего простора и солнца. Приехали в обыкновеннейшее село, заполонили избу, ходили на зады в полукурную баню. Писатели и художники терли друг другу спины. После бани ели студень с уксусом и горчицей, соленые огурцы и квашеную капусту. Затем ходили на собрание, собравшееся в честь писателей.
   Село было обыкновеннейшим селом, построилось в виде «Т», перекинулось через ручей мостом, оконца выставило ветрам и свету, облеглось кругом полями, вверх поднялось церковной колокольней. Село было необыкновеннейшим селом, ибо в каждой избе села жили художники, село художников, село степенных и нестепенных российских крестьян. Село лежало на землях древнейших русских мест поволодимирья, посуздалья, поярославья. На собрании нестепеннейший крестьянин и гениальный художник Иван Иванович Голиков держал речь. Черные его, — что называется, — святые глаза бегали по потолку и под стол, застревали в усищах, наполнялись наивностью и таинственностью. Дыхание мешало словам, и словам помогали глаза и руки.
   — Гениальный Пушкин, конечно, и гениальный Голиков… Голиков, то есть я, хотя меня прозывают тараканом, как рябинка в поле. Осенью рябина красная, лист пожелтел, и во всем лесу простор и тишина, как у гениального Пушкина… Конечно, гениальный тоже Некрасов… Голиков, то есть я, берет букет полевых цветов, смотрит на него и рисует свои битвы, поэтому кони у Голикова бывают красные, как гвоздика либо как василек, и получает букет жизни… А детей у гениального Голикова шесть душ, а во всем доме нет ни одной кровати, и я, то есть Голиков, таракан по прозвищу, как рябинка в поле! Я кончил!..
   После собрания вышли в ночь. Ночь. Весна. Воют собаки. Скоро запоют петухи. Володимирье. Небо черное, и звезды мутны.
   Наутро ходили осматривать артельное имущество и мастерские, места рождения прекрасного. Революция отобрала двухэтажные грободомовины у купцов и передала их артели художников. В доме пахнет сельской школой. У окон столы. За столами — художники. То прекрасное искусство, которое склоняет перед собою головы всех в мире, понимающих искусство, делается на этих столах, где в комнате сидит человек по пять мастеров, окруженных учениками. Краски разведены на яичном желтке в яичной скорлупе. Кисти самодельны. Краски, золото и лак полируются коровьим зубом. Там, где мельчайшая работа недоступна глазу, там употребляется лупа, сделанная из двух выгнутых стекол, пустое пространство между которыми наполнено водой. Мастера сидят в валенках, в кацавейках, в рубахах.

Глава третья
 

Среди писателей был норвежец. Писатели были в местах рождения прекрасного. И писатели решили послать подарок старому и гениальному норвежцу Кнуту Гамсуну. Был избран ларец работы Ивана Ивановича Зубкова. Иван Иванович привел в жизнь рисунка и краски пушкинскую сказку о Рыбаке и рыбке. В ларце, на красном лаке, золотом было написано:
   «Прекрасному Кнуту Гамсуну, который ошибается, полагая, что пролетариат и революция не умеют хранить и создавать искусство».

Глава четвертая
 

Надпись па ларце была предопределена разговорами и познаванием писателей. Писатели были у истоков рождения искусства, писатели вскрывали эти истоки. На самом деле, в трехстах километрах от Москвы, в тридцати километрах от железной дороги, — не один, не два, но несколько десятков, — живут художники, объединенные в артель. В старой России это село не принадлежало искусству. В нем жили крестьяне-ремесленники, крестьяне-отходники, иконописцы, называвшиеся иронически и полупрезрительно «богомазами». Эти отходники стали художниками только после революции. Иные из них и посейчас полуграмотны. Ларец, посланный Гамсуну, был сделан Зубковым, Иваном Ивановичем, песенником, насмешливым стихотворцем, веселым философом. Таких, как он, на селе человек пятнадцать, старейших и почтеннейших. Старейший из них и почетнейший — Иван Михайлович Баканов — возрастом равен Гамсуну. В старой России эти отходники были только «богомазами». Они ездили по России и стандартами, по трафаретам, расписывали церкви Николаями-угодниками, саровскими Серафимами, казанскими божьими матерями и прочими богами и святыми. Об искусстве никто не помышлял. Это село несколько столетий тому назад было монастырским селом. Иконописный промысел был родовым промыслом, передававшимся от отцов детям. Промысел возник у села во владимиро-суздальскую русскую эпоху и стандартами трафаретов пронес через столетия трафареты стандартов владимиро-суздальского иконописного мастерства, навыки и эстетику Рублева. Законсервированное стандартами мастерство семнадцатого века донесено было до семнадцатого года. Его величество — Девятьсот Семнадцатый — выкинуло богомазное искусство в ненадобность вместе с богами и Серафимами саровскими, святым империи и императора Николая Второго. Крестьяне и ремесленники пошли в революцию. Иван Иванович Голиков, Иван Иванович Зубков пошли в мир и в Красную армию. И тогда возникло новое искусство. В горнорудной промышленности и в химико-аналитических лабораториях знают, что в тигеле новых сплавов иль в разложении минералов в качестве отбросов иной раз возникают совершенно неожиданные сплавы, которые никто не искал и не подозревал, прекрасные и необходимые сплавы. Иван Иванович Голиков, Иван Михайлович Баканов, Иван Иванович Зубков были в жизни и в революции крестьяне и ремесленники — они никак не были на хребте эпохи. Их промысел был выкинут за ненадобностью. Мастерство их села осталось в их пальцах и в их глазах. Глаза их и руки были развязаны. Надо было работать, чтобы жить. И первый вместо Георгия-победоносца, жалящего дракона с белого коня, написал Семена Михайловича Буденного на красном коне, в буденновском шлеме, жалящего гидру контрреволюции. Мастерство и традиции Андрея Рублева остались, и Семен Михайлович Буденный стал свят. Возникло искусство. Второй вместо богоматери с Иоанном написал двух юношей, ее и его, под золотым солнцем, среди рублевских гор, в окружении синих и розовых барашков. Работа была названа «Первый поцелуй». Мастерство и традиции Прокопия Чирина не умерли. Поцелуй крестьянских юношей стал свят. Возникло искусство. Третий — Александр Котухин — написал Заседание сельсовета. Это было начало. Художники делали свои работы на папиросных коробках. На помощь пришли, кроме советских дней и дел, Пушкин и русская сказка. Сделаны были Бронепоезд Всеволода Иванова, трактор соседнего колхоза и сказка о Рыбаке и рыбке. На помощь пришло государство.

Глава пятая
 

В вечер отъезда художники провожали писателей. Художники собрались с женами. У каждой жены на шее было по брошке, подаренной в радостный день мужем жене иль невесте. Сели за стол чинно и по старшинству. Ели студень. Мужчины пили водку из стаканов. Для женщин водку подкрасили вареньем, подсластили сахаром, и женщины пили из рюмок. И все пили по старшинству, обносимые чарою, чествуемые застольною песней. Пили и пели. Такие прекрасные песни можно услышать нечасто. Древние, просеянные временем, они были прекрасны и современны, как современным оказалось искусство этого села. И пели, и пили художники — по традициям, по регламенту — до рассвета. Пьяных не было, но было веселие. Наутро писатели уехали, троекратно целуясь с каждым художником на прощание. Подводы потащили на себе традиции весенних русских пейзажей, неба, леса, полей.
   И писатели были еще раз в этом селе. Они приехали в столицу края, в Иваново. Их встретили автомобили облисполкома. Была зима. Автомобили отвезли писателей до Шуи, до тех перекрестков, снега за коими не пускали в себя автомобилей. Там, в снегах, опять ждали подводы. В селе был праздник. Двое прославленнейших — Баканов и Голиков — получали звание высшей чести советских художников — заслуженных деятелей искусств. Село превращалось в город искусств. Художники регламентировались не крестьянами, не колхозниками, но — художниками. Село выделялось в самостоятельную юридическую единицу. Советская власть — правительство РСФСР, правительство области — люди советского искусства — регламентировали и устраивали быт «богомазов», чествуя их. В мастерских убраны были столы и расставлены были скамейки. Из города — впервые за всю историю села — приехал духовой оркестр. Был торжественный митинг, торжественное собрание, передача торжественных грамот и торжественных прав. Голиков терял прекрасные свои блаженные глаза и, получая грамоту звания заслуженного деятеля искусств, сумел сказать немногое:
   — Иван Иванович Голиков, то есть я, меня, может, по прозвищу за усы называют таракан… Очень благодарю советскую власть со всеми другими мастерами… Больше сказать ничего не имею против!
   После митинга был ужин, играл оркестр, молодежь танцевала, но мастера за ужином, среди тостов, пели и пили чарочку по всем старинным традициям.

Последняя глава
 

На шестьдесят седьмом этаже Крайслер-былдинга в Нью-Йорке, в Клубе Художников и Красноносых на улице Карла-Иоанна в Осло, в бумажном домике на Нака-Токайдо, около Токио, трижды было одно и то же. Советский русский писатель показывал сокровище. Люди склонялись над лаком, рисунком и красками. Маргарэт Бурк-Уайт говорила о древности. Шестьдесят седьмой — это высокий этаж. За окнами в ночи скрежетал город, удушливый, как чугунолитейный цех. Профессор Йонэкава, знаток китайской и японской миниатюры, через Японию, Китай, Индию, Персию следил пути развития искусства миниатюры, и Палех был для него завершением этого искусства.
   Скандинавы — хороший народ, и на советский глаз — чудаки. Чего доброго, пьянство по скандинавским понятиям никак не порок, но доблесть, и кабаки у них — почетное место. В Осло — или точнее и фонетически правильнее — в Усло — есть кабак под названием Клуба Художников. Почетные члены этого клуба — люди искусства — наделены грамотами на право именоваться красноносыми. Художники в этом клубе сдвигали на сторону свои элевые кружки, разглядывая в почтении Палех.
   Гамсун ответил советским писателям, пославшим ему ларец. Гамсун писал:
   «Если я скажу, что я сражен и раздавлен драгоценным подарком, присланным вами, то и это будет слишком мало, — это хорошо, пожалуй, для одного раза, а между тем это должно было б длиться все время и всю жизнь. Я никогда не видал столь прекрасного прежде и не понимаю, как это сделано. Если возможно, я просил бы объяснить это чудо. Ужели рисунок под лаком сделан от руки? Я даже под лупой не вижу ни одного мазка! Это колдовство. Как будто тут изображена ситуация целой жизни, — так ли я понимаю?..».
Так писал очень одинокий, очень замкнутый и подозрительный норвежец, Кнут Гамсун, кавалер красноносых. Его молодой друг и соотечественник Нордаль Григ, ездивший с русскими писателями в Палех, в плохом знании языков долго не понимал, когда ему говорили:
   — В горнорудной промышленности иной раз в шкварках и отбросах возникают совершенно новые и необыкновенные минералы. Едва ли кто-либо предполагал, что в домне революции отбросы религиозных традиций смогут превратиться в сплав большого искусства. Это одна сторона вопроса. Это сделано в домне революции неожиданно для революции. Но когда этот сплав возник, революция его подобрала. Иван Голиков и Иван Баканов полуграмотны, но они — заслуженные деятели искусств. Палех создан революцией, всячески конечно.