Фрагмент из книги Владислава Ходасевича "Державин" (1931 г.), написанной выразительным, образным языком, показывает внутреннюю "кухню" управления великой империей во второй половине XVIII века. Гавриил Романович Державин (1743-1816 гг.) прославился не только как выдающийся поэт эпохи Просвещения, передавший эстафету Пушкину, но и как крупный государственный деятель с твёрдыми принципами, что делало его неудобным даже для святейших особ Российского государства, в частности, Екатерины II, при которой он служил одно время кабинет-секретарём, т.е. в должности, позволявшей ему общаться с императрицей ежедневно и подолгу. Был губернатором и министром. Его представления о государственном управлении часто не совпадали со сложившимися привычками, что немало лично ему вредило. Однако… Как это выглядело на самом деле и показано в приводимом отрывке.
В тексте речь идёт о Наказе. "Наказ" — это документ, созданной императрицей Екатериной в середине 60-х годов XVIII в., в котором она сформулировала новые принципы государственного управления, потому что старые русские законы казались ей негодными.
Наконец, последнее (не по значению). Когда мы не просто читаем историю как собрание исторических анекдотов и детективов, но обращаемся к ней с волнующим личным вопросом, История расскажет нам о дне сегодняшнем и грядущем. Именно нашем дне.
Итак, Ходасевич об отношениях Державина и Екатерины по поводу управления страной...

"Гораздо прежде, нежели Державин впервые прочел Наказ (это собрание аксиом, способных разрушить стены, по насмешливому выражению Никиты Панина) — сама Екатерина успела уже отказаться от философических и неисполнимых мечтаний юности. Причины были неотразимые: если б она упорствовала, то давно бы лишилась трона — примерно так, как упорный Державин дважды лишался своего губернаторства. Наказ был отложен в сторону вместе с прочими сувенирами, и Екатерина очень бывала довольна, когда кое-что из этих возвышенных замыслов удавалось осуществить хотя бы в урезанном виде: потому так любила она свое "Положение о губерниях". Отказавшись от должного, она научилась ограничиваться возможным, — и была права. Таким образом, она не сделалась идеальной монархиней: удовольствовалась тем, что стала великой. Теперь, к шестидесяти трем годам, это была в высшей степени умная женщина, тонко знающая жизнь и в совершенстве постигшая трудное ремесло государей. Прежде всего, она поняла, что нельзя царствовать в одиночестве — ей во всяком случае; потом, что корысть не последний двигатель даже и лучших государственных людей. Ваятель Шубин простодушно изобразил ее с рогом изобилия, из которого сыплются звезды и ордена. Так и было: она щедро сыпала на людей чины, ордена, почести, деньги, земли. Властию и Россией делилась она с вельможами, полководцами, временщиками. Отсюда рождалось соревнование и развязывалась предприимчивость. Державин думал, что государству полезна одна только безупречная добродетель. Екатерина же научилась пользоваться и слабостями человеческими, и самими пороками. Противный ветер она превращала в попутный. Корыстолюбцы не забывали себя, но зато и Россия имела от того свою пользу: кряхтела, но созидалась.
Созидая мощь государства из человеческих слабостей, Екатерина должна была быть в высшей степени снисходительна. Она такой и была, частию по нужде, частию же по склонности. Она не любила бывать обманутой, но против обманщиков не имела злобы в душе. Людей самых обыкновенных, подверженных искушениям, понимала она и умом, и сердцем — и сама старалась быть им понятной: хотела иметь большинство голосов на своей стороне.
Такую-то монархиню вздумал Державин оберегать не только от плутов, казнокрадов, взяточников, но и просто от людей корыстолюбивых, ибо и тень корысти в деле общественном он уже считал преступлением. В крайности он был готов разогнать всех и остаться сам-друг с Фелицей — идеальным слугою при идеальной монархине. Вот это и не годилось; вот потому-то и прежде, когда не на жизнь, а на смерть боролся он с Вяземским, с Тутолминым, с Гудовичем, Екатерина не давала его задушить, но и не давала ему явно торжествовать: она хранила для своего хозяйства и правых, и виноватых. Обиднее того: не виня виноватых, она не вполне верила и в правоту правых. Считала, что все сделаны примерно из одного теста — в том числе и Державин. Однажды возникло подозрение, что он получил взятку. "Товарищи его хотя и не говорили явно, но ужимками своими дали ему то знать. Он сим обиделся, просил государыню, чтобы приказала исследовать. Она, помолчав, с некоторым родом неуважения сказала: — Ну что следовать? Ведь это и везде водится.- Державина сие поразило, и он на тот раз снес сей холодный, обидный ответ".
Зато сам он не мог допустить, чтобы божество в чем-либо погрешило. Она же не мнила себя божеством и к собственным слабостям так же была снисходительна, как к чужим. Имела пристрастия, предубеждения. Однажды в гневе спросила, что побуждает его ей перечить. Он ответил с твердостию:
— Справедливость и ваша слава, государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии.
Она же "не всегда держалась священной справедливости". Державин не упускал случая указать ей на это; может быть, он даже мечтал восхитить ее прямотой своей. Но она, на словах требуя прямоты, про себя более уважала хитрость. Вряд ли Державин казался ей очень умным".