2017 год — год 100-летия Великой Октябрьской социалистической революции, повернувшей ход мировой истории. Так звучала официальная идеологема Коммунистической партии Советского Союза. В данном тезисе, взятом отдельно, не содержится никакого оценочного момента. октябрь 1917-го — действительно событие планетарного значения. Это событие совершили конкретные люди, у которых сложилась конкретная судьба. В предстоящем году будут горячие дискуссии с непримиримыми точками зрения. Логические суждения потянутся и в глубину истории — к народникам, декабристам, и к нашему дню — репрессиям конца 30-х годов, послевоенным годам, Перестройке. К одному общему знаменателю, примиряющему все стороны, вряд ли сейчас возможно прийти. В данной публикации не ставится такая задача. Вниманию читателя предлагается повествование о судьбе рядового "солдата Революции", которое вызывает массу перекличек с днём сегодняшним. Пусть они будут — переклички, ассоциации.
Статья печатается по предложению учителя русского языка и литературы Г.И. Михеевой.
 

ЛЕНА — СОЛДАТ РЕВОЛЮЦИИ

      На моем столе лежит папка со стихами, помеченными: «Челябинская внутренняя тюрьма, подвал», «Владивосток, пересылка», «Магадан», «Колыма».
      Стихи принадлежат умершей в 60-е годы Елене Львовне Владимировой.
    Много раз перебирал я ее стихи, и вновь и вновь запоздалое раскаяние тревожило мою совесть. Мимо прошел человек героического характера, трагической судьбы. Свыше пятидесяти лет тому назад мы были с нею в аспирантуре Института искусствознания, я ее почти не замечал.
      Лет тридцать тому назад, уже после освобождения, она приходила ко мне в редакцию, приносила стихотворные переводы. Я познакомил ее с товарищами, ведавшими поэзией, а сам ограничился кратким, незначительным разговором. Я и не подозревал, что Лена пишет стихи.
     Она была такая же сдержанная, строгая, как тогда, в дни нашей молодости.
    Еще со времен комсомольской работы я привык легко сходиться с людьми, долгая тюремная школа еще развила эту способность, но вокруг Лены и в 1957 году, как некогда в 1930, я ощущал какое-то ледяное дыхание, зябко ежился и отходил.
     В те 30-е годы в Ленинградском институте истории искусств коммунистов было вовсе не густо, и когда маленькая партгруппа рассаживалась полукругом, глаза мои неизменно упирались в чуть склоненную голову Лены, в ровный пробор, рассекавший угольную массу волос. И глаза у нее были такие черные, точно состояли из одних широко разлившихся зрачков.
    Отличнейшие отношения были у меня с ее мужем, Леней Сыркиным, редактором «Красной газеты». И частенько бес искушал меня спросить Леню, простого, веселого и красивого парня, из комсомольцев первого призыва, как это его угораздило полюбить такую льдинку.
     Нет уже в жизни ни Лени, ни Лены. Остались одни лишь стихи.
     На моем столе лежит ее «Черновая поэма», созданная в заключении, в Магадане. Гонорар Лена получила по высшей ставке: рецензентами выступали члены военного суда, они учли высокое значение поэзии и приговорили автора к расстрелу.
     Вряд ли черная совесть напомнила им в тот час позора строки, созданные за сто лет до этого гениальным юношей: «И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь». Обычно у палачей короткая память.

… Пишу о мертвом поколенье,
о людях, смолкших навсегда,
пишу во имя тех, кто живы,
чтоб не стоять им в свой черед
толпою скорбно-молчаливой
у темных лагерных ворот.

… Команду помню: сесть, ложиться
среди дороги, в снег и грязь.
Собак, оберегавших нас,
и те начальственные лица, ч
ья тупость сытая страшна,
как и тюремная стена.

… Но вам,
сидевшим по своим домам,
голосовавшим в светлых залах,
не позволяю я судить меня,
искавшую дороги,
рискуя многим… очень многим...

     Елена Львовна Владимирова девяносто суток дожидалась в камере смертников своего последнего часа. Дожидалась расплаты за стих, облитый горечью и злостью.
      В порядке снисхождения смертную казнь за стихи заменили пятнадцатью годами каторжных работ. Но и на Колыме Елена Владимировна продолжала ковать свое оружие протеста — упрямые стихотворные строки.

Мои стихи шагали по этапам,
Не спали ночь над нарами тюрьмы.
Их трудный путь страданьями впечатан
В нагую, злую почву Колымы. ...
Такой простор, что мыслью не охватишь,
Такая даль, что слово не дойдет.
Зачем ты здесь?! Какого бреда ради
Несешь, склонясь, безликий этот гнет?
Идешь в метель, в отрепьях и в опорках,
От голода почти не человек,
И брезжит чуть осадок боли горькой
Из-под твоих отекших век.
Идешь, согнув ослабшие колени,
Как труп, как тень, из года в год подряд,
И сквозь тебя в спокойствии отменном
Твои друзья и родичи глядят.
Так нет же, нет! Тебя должны увидеть
Таким, как есть, в упряжке коробов,
У вахты стынущим, бредущим без укрытья,
На трассе поднятым под реплику «готов».
Кем сломан ты? Кто выдумал такое?
Как смеют там принять твои труды?!
Взрывай, мой стих, условный мир покоя,
Стеною поднятые льды.
Своей стране, родной стране Советов,
Скажи все то, что видено, что есть.
Скажи с бесстрашием поэта,
Родных знамен хранящих честь.
Сломав запрет, усталость пересилив,
Пройду страну отсюда до Москвы,
Чтоб нас с тобой однажды не спросили:
«А почему молчали вы?»      

       Ни смертный приговор, ни каторга не смогли принудить Лену к молчанию.
      Стихи были ее протестом, ее борьбой, ее служением народу. Она не дожидалась в каменном оцепенении XX съезда, все эти годы она оставалась в строю, бунтующая, негодующая, задумавшаяся, не дожидаясь верховных разъяснений над тем, как это могло произойти.  Увы, я могу лишь чуть-чуть приоткрыть железную решетку, чтоб выпустить из-за ее прутьев эту необычную, бушлатную музу.

Я всего лишь тюремный поэт,
я пишу о неволе.
О черте, разделяющей свет
на неравные доли.

Ограничена тема моя
обстановкой и местом.
Только тюрьмы, этап, лагеря
мне сегодня известны.

И в двойном оцепленье штыков
и тюремных затворов
вижу только сословье рабов
и сословье надзора.

В мой язык включены навсегда
те слова и названья,
что в тюрьме за года и года
восприняло сознанье.

Вышка. Вахта. Параша. Конвой.
Номера на бушлатах.
Пайка хлеба. Бачок с баландой.
Бирка с смертною датой.

Это вижу и этим дышу
за чертою запрета.
Это знаю одно
и пишу лишь об этом.

Ограничена тема моя,
но за этой границей -
лагеря, лагеря, лагеря
от тайги до столицы.

Не ищи никаких картотек,
не трудись над учетом:
три доски и на них человек -
мера нашего счета.

Искалечен, но все-таки жив.
Человек, как и раньше,
он живет, ничего не забыв
в своей жизни вчерашней.

И хотя запрещают
о нем говорить или слышать -
грудь его под тюремным тряпьем
и страдает и дышит.

Он по-прежнему чувствует боль,
униженье и голод.
Пусть звучит его страшный,
живой человеческий голос.

И хотя моя тема мала,
и тюрьма — ее имя,
люди, люди за ней без числа
с их страстями живыми.
........................
У неволи взыскательный глаз:
видит вещи нагими.
Знает цену словам и не даст
обмануть себя ими.

Сопоставит слова и дела,
вывод сделает точный,
и какая бы ложь ни была -
ее выверит тотчас.
.........................
Да, непросто быть честным на дне
страшной лагерной ямы,
хоть знаком моей теме и мне
этот честный упрямец.

Моя тема! Дай место ему,
встань с товарищем рядом.
Слава тем, кто осилил тюрьму,
кто в ней прожил, как надо!

Ничего, моя тема!
С тобой мы других не беднее.
Лишь бы не было взято тюрьмой,
что сегодня имеем,

лишь бы встретить в дороге друзей,
чтобы нам пособили
кое-как донести до людей
то, что мы накопили.
Может быть, и найдем.
А теперь за работу, за дело...
.............................
Мы идем с моей темой сквозь строй
слишком грозных явлений,
мы идем с ней по жизни самой,
по местам заключенья.

Мы с ней мучимся вместе с людьми.
Под угрозой расстрела
мы с ней вместе слагаем стихи,
как нам совесть велела.

И хотя моя тема мала,
я горжусь этой темой,
раз поднять она голос могла
за стеною тюремной.      

      На своем крестном пути Лена нашла друзей, и они помогли донести до нас накопленные ею рифмованные страдания. И об этом также следует рассказать.
      Вряд ли кто-нибудь подумает, что подвал челябинской тюрьмы или пересылка Магадана предоставляли желающим излить свои чувства письменный стол, лампу под абажуром и письменные принадлежности.
      В духоте, вони, голоде, среди стонов и проклятий Лена слагала стихи. Слагала с таким же упрямым неистовством, с каким некогда девчонкой, в красноармейском шлеме и с тяжелой для нее винтовкой в руках, дралась в степях Туркестана с бандами басмачей.
      Стихи были ее прицельным огнем по врагу. Память ее изнемогала от немыслимой нагрузки. На помощь пришли товарищи по неволе. Она нашептывала им строки, и клятвой звучали обещания запомнить, а в день свободы вернуть поэту его стихи, как возвращают спрятанные от врага воинские знамена, истрепанные, простреленные, залитые кровью.
      В 1944 году, в лагерной больнице Магадана Елена узнала о смерти своей единственной дочери, вывезенной из блокадного Ленинграда. Лена не сомневалась, что предательская рука, расстрелявшая ее мужа, заодно придушила голодом и ее дочь.
      В примолкшей больничной палате она читала свои яростные стихи, а узницы запоминали и, кто мог, записывал.
      Больных возили затем на суд подтверждать, что Лена открыто проводила «антисоветскую агитацию». Но было известно, что Лена сама восстановила по памяти даже свою крамольную поэму и предъявила ее судьям, чтобы не мытарили напрасно измученных, больных людей.
      Суд проходил в мрачном закуте Магаданской тюрьмы. Шла расправа втихую. Вещественные доказательства — стихи — лежали тут же, прожигая судейскую скатерть.
      Обращаясь к суду, Лена говорила:
       — Наконец вы получили возможность судить меня не по инсинуациям провокаторов, а за стихи, действительно мне принадлежащие. Я предупреждена, что вы меня приговорите к расстрелу: это высокое признание моих стихов.
      Лену прервал грубый окрик председательствующего; не повышая голоса, она закончила:
       — Как коммунистка, признаю, однако, что хочу жить. Хочу жить, хотя бы для того, чтоб когда-нибудь рассказать советским людям о ваших преступлениях.
      Так Лена шла на костер.
      Одиннадцать лет спустя, в осенний день 1955 года, московского литератора навестила женщина, некогда в лагерной больнице Магадана записавшая в самодельную тетрадочку стихи Лены Владимировой. Листки чудом уцелели, пройдя тюрьмы, этапы, неутомимые шмоны-обыски выдрессированных охранников. Литератор был давним другом трагически исчезнувшей Лены, поэтому попросил разрешения оставить у себя пожелтевшую, залоснившуюся сшивочку.
      В апреле 1956 года, освободившись из тюрьмы, Лена Владимирова проездом в Ленинград задержалась в Москве. Зашла к давнему другу… и застала запись своих стихов, сделанную в Магаданской лагерной больнице ее соседкой по палате и землячкой Руфью Иосифовной Козинцевой.
      Эту сшивочку Лена отнесла в ЦК партии, она прочла комиссии стихи, записанные дружеской рукой, она читала строки поэмы, удостоенной некогда высшей меры, и комиссия воздала должное — восстановила ее в партии.
      Так начался сбор Леной Владимировой своих стихов, рассеянных за двадцать лет мыканья по тюрьмам и лагерям.
      Одно стихотворение вернулось к ней даже через Польшу. Это одна из товарок Лены, полька, не надеясь на память, ослабленную недоеданием, расшила цветными нитками наволочку и закодировала стихи в хитроумном орнаменте.
      Каким нужно было обладать мужеством, какой верой в будущее, чтобы хранить и сберечь такие строки:

Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: «Стой!»,
садиться наземь, в снег и грязь
приказывал конвой.
И равнодушны и немы,
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы до окрика: «Вперед!»
Сто пересылок нам пройти
пришлось за этот срок,
и люди новые в пути
вливались в наш поток.
И раз случился среди нас,
пригнувшихся опять,
один, кто выслушал приказ
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути прочтенный нам,
стоял он, будто не слыхав,
все так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост
среди склоненных всех
стоял мужчина в полный рост,
над нами глядя вверх.
Минуя нижние ряды, конвойный взял прицел.
«Садись! — он крикнул.- Слышишь, ты?
Садись!» Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул: «Встать!
Колонна! Марш! Вперед!»
И мы опять месили грязь,
не ведая, куда,
кто с облегчением смеясь,
кто — бледный от стыда.
По лагерям — куда кого -
нас растолкали врозь,
и даже имени его узнать
мне не пришлось.
Но мне, высокий и прямой,
запомнился навек
над нашей согнутой толпой
стоявший человек.      

      Такие стихи взывали к мужеству. Они закаляли души. А разве сегодня они мертвы? Разве и сегодня не обращены они к нашей совести, как штык, приставленный к сердцу?
      Кто же выдал поэта? Кто толкнул его навстречу смертному приговору?
      В Магадане, в лагерной больнице, Елена Владимирова попыталась записать «Черновую поэму». До этого она хранилась в ее памяти и в памяти пяти молодых парней, с которыми Лена встретилась на лагерной колонне. Анна П., вольнонаемный врач, приметила, что Лена что-то записывает. Она пожурила Лену за неосторожность, напомнила, что и в больнице бывают обыски, стихи могут попасть в руки охранников. Заботливость женщины-врача тронула Лену, и она с признательностью приняла предложение отдать записи ей на хранение.       Отдала, а через несколько дней прибыл «Черный ворон» и перевез Лену в тюрьму...
      Дня освобождения Лена ждала двадцать лет. Она вернулась в опустевший для нее город: не было уже тех, с кем прошла ее революционная молодость.
      Лена продолжала писать. Она ничего не забыла. Обернувшись лицом к погибшим, она напомнила живым: это не должно повториться!
      Вот ее стихи, посвященные «Л. С.» — другу, мужу, погибшему Леониду Сыркину:

Сегодня разрыто все,
и кровь по камням течет.
Я вижу твое лицо
и кляпом забитый рот.
До самой минуты той
ты верил: — Не может быть!
Не может Советский строй
позволить тебя убить.
Я вижу тебя в тюрьме
и тех, кто с тобой убит.
И рана твоя во мне
и ночью и днем горит.
Для этого нету слов.
И жизнь мала, чтоб забыть
рисунок тех мертвых ртов,
кричащих: «Не может быть!» 

     Опубликовать стихи Елене Владимировой не удалось. В одном месте ей ответили: «Это старомодно, так теперь не пишут». В другом сотрудник порылся в ящике стола и, не найдя рукописи, ответил: «Ну, раз я потерял ваши стихи, значит, они ничего и не стоят».
      Лену не печатали.
     Трудно было поднять голову и взглянуть в ее неулыбчивое лицо, встретить взгляд ее неприветливых черных глаз, требующих правды, одной лишь правды...
      Остается привести несколько дополнительных анкетных штрихов.
     Залпы 1917 года настигли Лену Владимирову в Институте благородных девиц в «Смольном». Ей было пятнадцать лет. Отец был морским офицером. Со стороны матери она принадлежала к династии адмиралов, ведших свою родословную с XVIII века, от флотоводца Екатерины II Ивана Бутакова.
      Сердце подростка, девушки, воспитанной в традициях дворянского старинного рода, всем пылом молодости раскрылось революции.
      В белокаменном зале Смольного Ленин провозгласил Советскую власть, семья Владимировых стремительно ретировалась в Париж, а сбежавшая от родных строптивая девчонка рыскала по бурлящим улицам революционного Петрограда, разыскивая штаб возникшей молодежной пролетарской организации. Революция стала ее стихией, ее клятвой на верность.
      В Ленинградский университет она пришла после фронта, в горластой толпе вчерашних красноармейцев, не успевших еще сменить бойцовское обмундирование гражданской войны. Там она встретила свое веселое счастье в красноармейском шлеме, Леню Сыркина, недавнего двадцатилетнего начдива. Революцию совершали молодые...
      Почти сорок лет спустя Елена Владимирова снесла в музей революции чудом уцелевший комсомольский билет Леонида Сыркина.И это маленькое пламя — язык и жар далеких дней — растущей юности на память я в люди отдала, в музей.      … Елена Владимирова похоронена в городе Пушкине, бывшем Царском Селе, под Ленинградом, на Казанском кладбище. На граните ее памятника друзья выгравировали стихотворную строку Лены:

Живущих рядом — береги! 

     Слова звучат как призыв, как нравственный вывод ее трудной, героической жизни.
 

      Анатолий Горелов

Источник:http://www.belousenko.com/wr_Dicharov_Raspyatye1_Vladimirova.htm