Слушая политические дискуссии в СМИ, часто можно услышать от их участников ссылки на исторические примеры и случаи. Вот, мол, в аналогичной ситуации в истории было так, следовательно, и сейчас события пойдут по схожему сценарию. Такой способ "предсказания" будущего весьма наивен, а его авторы вряд ли заслуживают нашего зрительского внимания.
Между тем, действительно, любое общество несёт в себе собственный генотип, так сказать, "родимые пятна", от которых оно не избавилось по сей день. Разумеется, если они положительные, то выручают общество. А если отрицательные? Очевидно. мешают жить. Не является исключением и Россия. Только какие у неё "родимые пятна"?
Узнавать о них нужно у авторитетных мыслителей и ни в коем случае у скандальных крикунов по ТВ. Читать и делать как бы "перекличку" между днём вчерашним и днём сегодняшним. Таким образом История помогает нам раскрыть суть события из нашего времени. Если мы не раскрываем суть, то событие (или действие) представляется нам естественным, само собой разумеющимся, что может быть совсем не так. Приведём пример.
В последние годы очень много говорят о суверенитете страны. Даже обращают внимание, что в мире очень мало суверенных государств. К счастью, Россия сумела восстановить свой суверенитет. В доказательство чаще всего приводят состояние нашего оборонного комплекса. Однако История словами глубоких национальных мыслителей вынуждает нас быть настороже. Скажем, в сфере науки и образования руководители этих сфер сделали так, что российский учёный и преподаватель должен обязательно публиковаться в западных журналах. Без этого он ни диссертацию не защитит, ни работу не сохранит. Формальное, т.е. нормативное, требование. Издайте хоть десять прекрасных монографий, а вот нет статейки в американском (нашем геополитическом "оппоненте") журнальчике - и баста. Собирай чемодан на улицу. Откуда же такая зависимость, которая никак не вяжется с понятием суверенитета. А ведь ситуацию можно изменить буквально в пять минут, вычекркнув из аттестационных требований абсурдные. Однако, нет.
Кому выгодно? Ведь такую "дурную привычку" закрепляют у самого корня человека - в системе образования? Именно поэтому и закрепляют. Там же и надо "лечить".
 

Лев Александрович Тихомиров. Монархическая государственность (1904)
Часть III. Глава XXIII

Европейское умственное иго.

Как бы то ни было, в конце ХVII века Россия представляла зрелище, которое сулило какой-то большой переворот. С одной стороны, она чувствовала себя некоторой огромной силой, имеющей перед собой великие цели. В то же время она никаких целей, которые бы ей предлежали, не понимала и не представляла. Она сознавала себя единой носительницей какого-то идеала, но какого — сама не знала. Раньше она сознавала себя выше всех как единственная страна свободного православия, но к концу ХVII века сама не могла определить, что такое православие.
Люди, чтимые как архипастыри и как цвет Русского православного просвещения проклинались страстными защитниками старины, как служители Антихриста, как живое воплощение апокалиптического дракона. В свою очередь эти люди анафематствовали массу верующих, называли их грубыми невеждами и бунтовщиками. В чём же православие? Кто прав — клир или миряне? И пока стоят такие вопросы — то, как правильно говорил В. Соловьёв, является ещё более тяжкий: где же церковь? А если является такой вопрос, то руководство Церкви становится спорным?
Итак, в самой основе своего величия русский народ почувствовал полное шатание. Если неизвестно, в чём православие, то нельзя считать заблуждающимися ни «лютеров и кальвинов», ни «папежников». Нельзя считать себя выше их.
А между тем эти «лютеры и кальвины», да отчасти и «папежники», жили тут же в Москве и учили нас всему, что только было похитрее и понужнее. Они представляли собой все знания, всю технику. Мы видели решительно во всём, что они умнее нас, и не было решительно ничего, в чём мы могли бы считать себя выше их. Последняя, или точнее — первая опора нашей самобытности — вера — подверглась раздранию и сомнению. Раз мы дошли до этого, грядущий период подражательной европеизации становился неизбежен.
Момент критики и самосомнения мог бы, конечно, вызвать у нас и самостоятельную работу мысли. Мы могли бы и сами постепенно разобраться во всех вопросах веры, управления, знания и техники. Но в данных условиях это было невозможно, ибо мы стояли лицом к лицу с Европой. Люди доходят до потребного им своим умом только тогда, когда некого спросить. Среди равных себе можно развиваться самостоятельно. Среди высших низшему возможно только ученичество.
В отношении науки, техники, и даже в отношении веры стоило спросить Европейца, и он открывал такое множество сведений, о существовании каких мы даже и не догадывались. Пробуя отыскать что-либо сами, мы могли только каждый раз убеждаться, что открываем вещи, давно известные Европе и менее совершенные, чем у неё. Потому заимствование являлось вполне неизбежным, его подсказывал самый простой здравый смысл и практичность. Если при этом у нас кое-что выходило своеобразно, то только само собой, по невозможности избежать влияния своей натуры.
Но заимствуя частности и убеждаясь, что во всех этих частностях иностранцы выше нас, всё понимают и устраивают лучше нас, возможно ли удержаться от мысли, что и основные понятия, исходя из которых иностранцы дошли до столь всесторонних преимуществ перед нами, что и эти основные понятия тоже выше наших? Если же они выше наших, то очевидно нужно усвоить и их.
«Самая сильная опасность при переходе русского народа из древней истории в новую, — говорит С. М. Соловьёв, — из возраста чувств в область мысли и знания, из жизни домашней, замкнутой в жизнь общественную народов — главная опасность при этом заключалась в отношении к чужим народам, опередившим нас в деле знания, у которых поэтому надобно было учиться. В этом-то ученическом относительно чужих живых народов положении и заключалась опасность для силы и самостоятельности русского народа, ибо как соединить положение ученика со свободой и самостоятельностью в отношении к учителю, как избежать при этом подчинения, подражания?» [С. Соловьёв, «История России», том XXI]
Но отсюда вытекали огромные политические последствия. Заимствовать у Европы просвещение и в то же время признавать своё самодержавие и свою Церковь выше европейских — это было бы противоречиво. А между тем Россия конца XVII и всего XVIII веков очутилась именно в этом противоречии. Фактически она не могла отречься от своей веры религиозной и политической, потому что то и другое крепко жило в тайниках народной психологии. Но развивать эти основы стало невозможным. Вся сознательная работа мысли могла их только понемногу подрывать и «европеизировать».
Итак, всё время, что Россия находилась в ученическом положении у Европы, задача просветительная стояла в полном противоречии с задачами философско-религиозной и государственно-правовой самобытности.
Всё, выражавшее эту самобытность, казалось русскому в противоречии с точными знаниями и просвещённым разумом, т. е. казалось знаменем невежества и отсталости. Так было, так остаётся для множества наших «образованных» людей и поныне. Это презрительное отношение к «своему», «старому», стало типичным для «интеллигенции», сформировавшейся на этом историческом процессе. Для того, чтобы понять, что русский «тип» гораздо выше, но только находился на низшей ступени «развития», нежели европейский, для этого нужно было быть гораздо более развитыми, нежели мы были и остаёмся до сих пор.
Таким образом, в исторический процесс нашего «просвещения» естественно вошло чрезвычайно сильной струёй также отрицание православия и самодержавия. Мы как в религиозном, так и в государственно-правовом отношении искали принципов «на западе». С конца XVII века к нам стали привходить понятия протестантские и римско-католические — в религиозном отношении, а в политическом отношении сначала идеи абсолютизма, на котором была построена монархия в западноевропейских государствах, а потом впоследствии — конституционные.
Между тем в силу того, чем оно было, а не в силу того, чем себя считало, самодержавие явилось водителем нации даже и в этом просветительном стремлении.
Задача приобщения России к европейскому образованию поставлена была ещё Грозным, который из-за этого воевал за Ливонию и давал льготы англичанам. Борис Годунов, Алексей Михайлович вели ту же политику. Когда стремление достичь европейского просвещения назрело до страсти, выразителем его явился точно так же самодержавнейший Пётр Великий, который стал не колеблясь на почву подражания Европе во всём — в образе жизни, в костюме, даже в языке, не остановился перед переносом к нам учреждений, буквально списанных с шведских, и даже заставил пленных шведов организовывать их у нас, а для других учреждений руководствовался рецептами Лейбница, не имевшего о России ни малейшего понятия. Не остановился Пётр даже перед ломкой церковного строя и своей собственной власти, поскольку в своей подражательно-просветительной ревности мог отрешиться от власти своей глубоко русской природы, по которой он, вопреки всем стараниям своим, оставался русским, православным и уже особенно Самодержцем.
Таким образом, наступила эпоха, в которую коренные русские основы уже держались окончательно только инстинктом, только тем, что было в сердце. Сознание национальное отрешилось от всего «своего»…